Ваш Алексей Надэмлинский
Три способа писать для детей
Я думаю, у тех, кто пишет для детей, есть три способа взяться за дело; два –
в общем-то неплохих и один – никуда не годный.
Этот последний я узнал совсем недавно. О нем мне невольно поведали два
человека. Первой была женщина, приславшая мне рукопись своей книги. В ее сказке
мальчик получает от феи замечательное устройство. Я говорю «устройство», потому
что это не волшебное кольцо, не шапка-невидимка или что там обычно дарят феи.
Это машина; штука, набитая проводами и переключателями. Если вам хочется
мороженого, живого щенка или еще чего, вы просто жмете на кнопки. Я честно
признался автору, что мне такие вещи совсем не интересны. Она ответила: «Мне и
самой скучно до безумия, но современные-то дети хотят именно этого». В другой
раз это случилось так. В своей первой сказке я подробно описал чудесный ужин,
который гостеприимный фавн устроил для маленькой девочки, моей героини. И
какой-то отец семейства сказал мне: «Понимаю, почему вы об этом пишете. Чтобы
понравиться взрослому читателю, дайте ему секс. Детям это не подходит, вот вы и
подумали: чем же им угодить? Ах, ну да! Маленькие обжоры любят полакомиться...»
Вообще-то, вкусно поесть нравится и мне. Писал я о том, о чем сам любил читать
в детстве и о чем люблю читать до сих пор, хотя мне уже за пятьдесят.
Эти люди, женщина в первом случае и женатый мужчина во втором, считали, что
детский писатель, как и любой другой, должен «дать публике то, чего она хочет».
Дети, безусловно, публика особая. Так что сперва разузнайте, чего же
хочется им, и дайте им это, даже если сами этого не любите.
Другой подход па первый взгляд напоминает предыдущий, но, я думаю, сходство
это поверхностное. Так писали Льюис Кэрролл, Кеннет Грэм, Толкин. Сначала свои
сказки они рассказывали знакомым детям, быть может, сочиняя их на ходу. А потом
они перерастали в книгу. Тут много общего с первым способом, потому что
ребенку, который сидит перед вами, вы дадите именно то, чего он хочет. Но ведь
этот конкретный ребенок, конечно же, отличается от других детей, здесь и речи
быть не может о «детях» – этаком странном племени, чьи склонности вы должны
изучить, как антрополог или коммивояжер. Кроме того, вряд ли вам удастся вот
так, лицом к лицу, потчевать ребенка историями, которые, по вашему расчету,
должны ему понравиться, но вас оставляют равнодушным. Уверен, ребенок заметит
это. Вы бы стали немного иным, потому что говорите с ребенком, и он изменился
бы, потому что слушает взрослого. Между вами возникает связь, и из такого
общения вырастает история.
Третий способ – единственно возможный для меня. Сказки я пишу потому, что
этот жанр как нельзя лучше подходит для того, что мне нужно сказать; так
композитор может писать похоронный марш не потому, что намечаются чьи-то
похороны, а потому, что некоторые музыкальные образы лучше выразить именно в
этой форме. Этот метод можно приложить не только к сказкам, но и ко всей
детской литературе. Мне рассказывали, что Артур Ми не знал близко ни одного
ребенка, да и не стремился к этому; по его словам, ему просто повезло, что
мальчики любят читать о том, о чем он любит писать. Быть может, эта история –
выдумка, но она прекрасно иллюстрирует мою мысль. Среди жанров «детской
литературы» меня больше всего привлекают фантастика и сказка (в широком смысле
слова). Конечно, бывают и другие книги для детей. Трилогия Эдит Несбит о
семействе Вастабл – прекрасный образец иного жанра. Это – история для детей в
том смысле, что дети могут ее читать и читают. Но, кроме того, именно эта форма
лучше всего передаст настроение детства. Правда, Вастаблы появляются и в одном
из ее романов для взрослых, но эпизодически, не думаю, что Несбит выдержала бы
нужный тон. Когда пишешь о детях от лица взрослого, очень легко скатиться в
сентиментальность, а ощущение реального детства пропадает. Все мы помним,
насколько то, что мы переживали в детстве, отличалось от того, что видели
старшие. Когда Майклу Сэдлеру задали вопрос о новых экспериментальных школах,
он сказал: «Оценку подобным экспериментам я смогу дать лишь тогда, когда сами
школьники, повзрослев, расскажут нам, что же происходило там в
действительности». Таким образом, эта трилогия, какими бы невероятными ни были
многие из ее эпизодов, дает нам гораздо более реалистичное представление о мире
детства, чем большинство «взрослых» книг. А ее маленькие читатели, сами того не
ведая, делают что-то очень зрелое. Ведь эта книга – изучение Освальда,
неосознанный сатирический автопортрет, который понятливый ребенок оценит в
полной мере; но попробуйте усадить ребенка за психологическое исследование,
написанное в любой другой форме! Есть и еще один способ заинтересовать ребенка
психологией. Но я рассмотрю его позднее.
Кажется, коснувшись в разговоре книг о семействе Вастабл, мы обнаружили
некий принцип. Если детская книга – просто верная форма для того, что автору
нужно сказать, тогда те, кто хочет услышать его, читают и перечитывают ее в
любом возрасте. Впервые я прочел «Ветер в ивах» и книги о Вастаблах, когда мне
уже было под тридцать, но не думаю, что поэтому они доставили мне хоть
сколько-нибудь меньшее удовольствие. И я готов утверждать, что это –
правило: книга для детей, которая нравится только детям – плохая книга. Хорошие
– хороши для всех. Вальс, который приносит радость лишь танцорам – плохой
вальс.
Думаю, это правило в первую очередь относится к моим любимым жанрам детской
литературы – сказке и фантастике. Слово «взрослый» в устах современных критиков
обычно выражает одобрение. Они борются с тем, что зовется «ностальгией», и
презирают то, что прозвали «питерпенством». Если вы признаетесь, что гномы,
великаны, говорящие звери и волшебницы по-прежнему дороги вам и в пятьдесят три,
вряд ли ваша вечная молодость удостоится похвалы, скорее ее назовут задержкой в
развитии, достойной презрения и жалости. Я хочу сказать несколько слов в свою
защиту не потому, что эти обвинения чересчур задевают меня. Просто то, о чем я
поведу речь, отражает мой взгляд на сказки, да и на литературу в целом. Защиту
я построю на трех положениях.
1. Для начала скажу: tu quoque. Критики, для которых такое нейтральное
слово, как «взрослый», имеет положительный оттенок, сами взрослыми быть не
могут. Выглядеть постарше, восхищаться взрослыми только потому, что они
взрослые, краснеть от одной мысли, что тебя примут за ребенка, – приметы
детства и отрочества. Для ребенка и подростка – это в меру здоровые симптомы.
Молодые мечтают вырасти. Так и надо. Но тот, кто и в зрелости озабочен,
взрослый ли он, действительно отстал в развитии. В десять лет я читал сказки
украдкой, и мне было бы стыдно, если бы кто-то обнаружил это. Сейчас, когда мне
пятьдесят, я читаю их, не таясь. Я вырос и оставил младенческое, в том числе –
страх показаться ребенком и желание быть очень взрослым.
2. Мне кажется, сейчас у многих сложились неверные представления о том, что
же такое развитие. Мне до сих пор по вкусу все, что я любил в детстве, и вот я
слышу: вы отстали в развитии. Но ведь отстает в развитии не тот, кто
отказывается терять старое, а тот, кто не может приобрести новое! В детстве
вино вряд ли поправилось бы мне, сейчас я люблю его; но и лимонный сок
по-прежнему кажется мне вкусным. Я называю это ростом или развитием, потому что
стал богаче; там, где раньше у меня была одна радость, теперь их – две. Но если
бы пришлось разлюбить лимонный сок, прежде чем я полюбил вино, это было бы не
ростом, а обычным изменением. Сейчас мне нравятся Толстой, Джейн Остен и
Троллон, люблю я и сказки и говорю, что вырос. Если бы я перешел к романам,
отказавшись от сказок, я бы не вырос, а просто изменился. Дерево растет,
прибавляя кольца, а вот поезд не растет, путешествуя от одной станции к другой.
На самом деле все это много сильней и сложней. Мне кажется, сейчас я сознаю,
что вырос, читая именно сказки, а не романы. Теперь я получаю от них куда
больше удовольствия, чем в детстве, – я способен больше вкладывать и, конечно,
больше извлекать. Но здесь я не хочу акцентировать внимание на этом. Даже если
бы я просто полюбил серьезные книги, сохранив при этом любовь к сказкам
неизменной, результат все равно назывался бы развитием, а брось я одно, чтобы
подобрать другое – нет. Конечно, в процессе роста случаются, к несчастью, и
потери. Но основа развития не в этом, и уж точно не поэтому мы так стремимся
расти. А если выбрасывать старое и оставлять позади станции – главное
достоинство развития, почему же мы останавливаемся на зрелости? Отчего маразм
не приводит нас в восторг? Почему, теряя зубы и волосы, мы не поздравляем друг
друга? Кажется, некоторые критики путают развитие с ценой, которую мы платим за
него, и даже рвутся сделать эту цену гораздо выше, чем ей положено быть в
природе.
3. Связывать сказки с детьми возможно лишь в частных случаях. Помоему,
наибольший вклад в изучение этой проблемы внес Толкин. Если вы уже читали его
эссе о сказках, вы знаете, что прежде сказки не были адресованы преимущественно
детям, их любили все. Потом сказку постигла участь старой мебели – выйдя из
моды в литературных кругах, она очутилась в детской. Но многим детям сказки не
нравятся, так же как не нравятся диваны из конского волоса; а многие взрослые
эти книги любят, так же как любят кресла-качалки. Наверное, любовь к сказкам и
у старых, и у молодых объясняется одной и той же причиной, хотя вряд ли кто-то
точно назовет ее. Я склоняюсь к двум теориям – Толкина и Юнга.
Согласно Толкину, прелесть сказки заключается в том, что в ней
человек полнее всего реализует себя как созидатель. Он не «комментирует жизнь»,
как любят говорить сегодня; он творит, в меру возможностей, «вторичный мир».
Как считает Толкин, поскольку в этом – одна из функций человека, ее успешное
осуществление всякий раз приносит радость. По мнению Юнга, сказка высвобождает
архетипы, которые хранятся в коллективном бессознательном, и, когда мы читаем
хорошую сказку, мы следуем принципу «Познай себя». Рискну дополнить это
собственной теорией, она не касается сказок в целом, а только одной их черты. В
сказках мы встречаем существ, непохожих на людей, но ведущих себя почти как
люди, – великанов, гномов, говорящих зверей. Я считаю, что этот прекрасный
символ, помимо всего прочего, позволяет описать человеческую психологию и типы
характеров гораздо короче, и доступней, чем в романах. Вот, к примеру, господин
Барсук из «Ветра в ивах», невероятный сплав неприветливости, грубых манер,
застенчивости и доброты. Знакомясь с ним, ребенок впитывает в себя знания о
людях и английской социальной истории. Получить эти знания по-другому он не
смог бы.
Не все детские книги фантастические, и не все фантастические книги –
детские. Даже в нашем веке, столь чуждом романтике, вы все-таки можете написать
фантастическую историю для взрослых, хотя прежде вы должны сделать себе имя в
каком-то более модном жанре, иначе никто ее не издаст. Но ведь иногда автор
чувствует, что не просто фантастическая история, а фантастическая история для
детей – единственно верная форма для того, что он хочет сказать. Разница здесь
едва заметна. Его фантастические книги для детей и для взрослых будут намного
больше походить друг на друга, чем на обычные романы. Вероятно, его читатели
прочтут и те и другие. Думаю, мне не надо напоминать вам, что четкая
классификация книг по возрастным группам, столь любезная сердцу издателя, имеет
мало общего с действительностью. Тот, кого сейчас упрекают, что он слишком стар
для детских книг, в детстве выслушивал упреки, что читает слишком серьезную
литературу. Достойные читатели не подчиняются расписанию. Точно не скажу,
почему однажды я вдруг почувствовал, что не просто сказка, а сказка для детей –
это как раз то, что я должен написать, хоть убей. Может, оттого, что она
позволяет и даже обязывает не затрагивать то, что я и сам хотел оставить в
стороне. Она требует сосредоточиться на событиях и сдерживает моего «буйного
демона», как выразился один добрый проницательный критик. Кроме того, она не
терпит длиннот, что тоже плодотворно.
В этой дискуссии я с таким жаром отстаиваю сказки, поскольку знаю их и люблю
больше всего. Но это вовсе не значит, что я отвергаю любой другой жанр детской
литературы. А вот сторонники этих других часто выносят сказке суровые
приговоры. Примерно раз в столетие какой-нибудь умник объявляет ее вне закона.
Возможно, стоит сказать несколько слов в защиту сказки как детского чтения.
Сказку обвиняют в том, что она создает у детей неверные представления о мире. Я
думаю, другие книги обманывают детей гораздо чаще. Скорее, именно «правдивые
рассказы для детей» лгут им. Я никогда не ждал, что реальный мир окажется
таким, как в сказке; а вот школу представлял себе так, как в книгах. Сказки
меня не разочаровали, рассказы о школе – да. Истории о приключениях и успехах,
вполне возможных, в том смысле, что они не нарушают законы природы, но
совершенно невероятных, гораздо опаснее сказок: они-то и будят ложные надежды.
Почти так же я отвечу и на столь частый упрек в бегстве от жизни, хотя это
вопрос непростой. Правда ли, что сказки уводят детей в мир исполнения желаний –
мир болезненных иллюзий, вместо того чтобы научить их смотреть в лицо
трудностям? Проблема эта очень остра. Давайте положим книгу сказок рядом с
книгой про школу либо еще какой-нибудь, на которой стоит пометка «Книга для
мальчиков» или «Книги для девочек». Конечно, и та и другая рождают в нас
желания. Нам хочется пройти сквозь зеркало и очутиться в сказочной стране. Нам
также хочется греметь своими талантами на всю школу, разоблачить шпионов,
объездить лошадь, которая никого к себе не подпускала. Но как различны эти
желания! Во втором случае, особенно если речь идет о чем-то столь близком, как
школа, желание наше ненасытно и смертельно опасно. В мечтах его осуществить
очень просто; и мы убегаем туда, забыв обо всех неудачах, а потом возвращаемся
в реальный мир, по-прежнему разочарованные. Мы видели себя объектом восхищения
и радовались только этому. Мы льстили своему эго. Чудесная страна – совсем
иное. Ребенок, в общем-то, не стремится в сказку так же, как жаждет прослыть
героем среди друзей. Неужели вы думаете, что он на самом деле мечтает о всех
трудностях и опасностях сказочной страны? Мечтает, чтоб по соседству жили
драконы? Нет. Вернее было бы сказать, что сказка будит в ребенке тягу к чему-то
смутному и недосягаемому, а к чему – он и сам не знает. Потому-то сказка и
волнует. Реальный мир в глазах ребенка не тускнеет и не делается скучным,
наоборот, у него появляется глубина. Сказка обогащает его. Прочитав о
заколдованных лесах, ребенок не будет презирать настоящие; для него каждый лес
станет чуть-чуть заколдованным. Желание это – совсем особое. Читая
рассказы про школу, о которых я говорил, мальчик желает успеха и несчастен
(закрыв книгу), потому что добиться его не сможет. Читая сказку, мальчик
счастлив просто оттого, что желает. Он не сосредоточен на себе, как часто
бывает в первом случае.
Я вовсе не имею в виду, что о школе писать нельзя. Я просто говорю, что
такие книги намного чаще, чем сказки, становятся пищей для нездоровых фантазий.
Это касается и чтения для взрослых. На первый взгляд опасные иллюзии всегда
очень реалистичны. Жертва грез читает не «Одиссею», «Бурю» или «Змея
Уроборуса»; он (или она) кормится историями, где есть миллионеры, неотразимые
красавицы, шикарные отели, пальмовые пляжи, постельные сцены – вещи, которые на
самом деле могли бы случиться, должны случиться, случились бы с читателем, если
бы тому повезло. Как я сказал, существует два вида желаний. Одно – аскеза,
духовное упражнение, а другое – болезнь.
Гораздо более серьезное обвинение выдвигают те, кто не хочет, чтобы детей
запугивали. Я не могу недооценивать его; слишком часто в детстве меня изводили
ночные кошмары, и я не хотел бы стать для какого-то ребенка причиной этих
адовых мук. Но ведь, с другой стороны, ни один из моих страхов не возник из
сказок. Я был специалистом по гигантским насекомым, за ними шли привидения.
Скорее всего, привидения появились из книг, хотя, конечно, не из сказок, а вот
насекомые уж точно не оттуда. Не знаю, что мои родители должны были сделать,
чтобы избавить меня от этих омерзительных многоногих существ. В этом-то и
трудность. Заранее сказать нельзя, что может напугать ребенка до такой степени.
Я говорю: «до такой степени», потому что страх страху рознь. Те, кто считает,
что нельзя запугивать детей, имеют в виду одно из двух. Либо (1) мы должны
оградить ребенка от мучительных, калечащих, патологических страхов, против
которых мужество бессильно, фобий; не нужно класть на плечи ребенка то, чего он
вынести не сможет. Либо (2) мы должны скрыть от него, что он родился в мире,
где есть смерть, насилие, боль, приключения, героизм и трусость, добро и зло.
Если речь идет о первом, я – за, если о втором – против. Во втором случае мы
действительно даем ребенку неверные представления о жизни и уводим его от
реальности. Нелепо так воспитывать людей, которые родились в век ОГПУ и атомной
бомбы. Поскольку им придется сталкиваться с жестокими врагами, пусть хотя бы
знают об отважных рыцарях, мужестве и стойкости. Иначе вы лишь усложните им
жизнь. Впрочем, жестокость и кровь в книгах не вызывают у детей никаких
болезненных страхов. Это показывает человеческий опыт, и я на его стороне,
против современных реформаторов. Пусть будут злые короли и казни, битвы и
темницы, великаны и драконы, а в конце – злодеев уничтожат. И никто не убедит
меня, что ребенок испугается этого больше, чем хочет и должен. Ведь на самом-то
деле ему хочется чуть-чуть бояться.
Фобии – совсем другой разговор. Я не верю, что их можно контролировать с
помощью литературы. По-моему, с ними мы рождаемся. Случается, конечно, что
именно в книге ребенок найдет нечто ужасное для себя. Но будет ли это
источником страха или только поводом? Если бы не эта книга, такой страх могло
бы внушить что-то другое, иногда совершенно непредсказуемое. Честертон
рассказывал нам о мальчике, который больше всего на свете боялся коровы па
памятнике принцу Альберту. Я знаком с человеком, которому в детстве ужас
внушала Британская энциклопедия – ни за что не угадаете почему. Даже если вы
ограничите своего ребенка безобидными историями, в которых никогда ничего
опасного не происходит, его страхов вам не победить. Но вы лишите его всего,
что могло бы облагородить их, сделать их терпимей. Ведь в сказках мы встречаем
не одних злодеев, мы находим там прекрасных утешителей и защитников. А сами
злодеи не только ужасны, но и величавы. Было бы замечательно, если малыш,
проснувшись ночью и услышав какие-то звуки, не боялся бы. Но раз уж он все
равно испугается, пусть лучше думает о великанах и драконах, чем о заурядных
взломщиках. И мне кажется, святой Георгий или рыцарь в сияющих доспехах
послужат лучшим утешением, чем мысль о полиции.
А вот если бы мне предложили сделку – избавиться от ночных кошмаров, но так
никогда и не узнать о волшебной стране – выиграл бы я? Для меня это серьезный
вопрос. То, что я пережил, было ужасно. И все же такая цена – слишком высока.
Но я удаляюсь от темы. Да это и неизбежно, ведь на практике я знаком лишь с
одним из трех способов. Надеюсь, заголовок не внушил вам мысли, что
самоуверенный его автор решил обучить кое-чему детских писателей. Этого я
делать не могу по двум причинам. Во-первых, многие пишут для детей гораздо
талантливее меня, я лучше сам поучусь этому искусству. А во-вторых, ни одну
историю я не «сочинил». Когда я пишу, я скорее наблюдаю за птицами, строю
здание. Я вижу образы. Некоторые из них похожи, у них бывает один привкус.
Нужно всего лишь замереть и следить, как они соединяются друг с другом. Если
вам очень повезет (мне никогда не везло настолько), из этих образов
последовательно складывается картина, и вы безо всякого труда получаете готовую
историю. Чаще (а со мной всегда) в ней есть пробелы. Вот только тогда и
приходится что-то придумывать, чтобы объяснять, почему те или иные персонажи
оказались там-то и там-то и делают то-то и то. Не знаю, обычный ли это способ,
и уж тем более – лучший ли. Я могу писать только так; все начинается с образов.
И в заключение мне бы хотелось вернуться к тому, о чем я говорил. Я
убежден, что неверно начинать работу над книгой с вопроса «Что нравится современным
детям?» Быть может, вы скажете «А начинать с вопроса '"Что нужно
современным детям?", руководствуясь нравственными, воспитательными
мотивами, – тоже не верно?» Видимо, да. Это не значит, что я не признаю
нравоучительных историй или думаю, что дети их не любят. Просто вопрос этот не
приведет ни к чему хорошему. Задавая его, мы слишком много на себя берем. Лучше
спросить: «Что нужно мне?», ведь то, что не глубоко волнует вас, не
заинтересует и ваших читателей любого возраста. Еще лучше вообще обойтись без
вопросов. Если в истории, которую вы собираетесь рассказать, заложена какая-то
мораль, она неизбежно возникнет сама собой и в ней отразится весь ваш жизненный
опыт. А если нет, не нужно ее изобретать. То, что у вас получится, будет
банальностью и даже ложью. Стыдно предлагать такое детям. В том, что касается
нравственности, они по меньшей мере так же мудры, как мы. Если вы можете
обойтись без нравоучений, так и делайте. Единственная мораль, которая имеет
какую-то цену, – мораль самого автора.
Все в книге должно отражать его собственные мысли. Мы пишем для детей о том,
что с ними разделяем. Мы отличаемся от них, но не тем, что нам неинтересно то,
о чем мы с ними говорим, а тем, что у нас есть и другие интересы, которых дети
бы не поняли. Мы говорим о том, что занимает нас самих. Я полагаю, так и было
со всеми великими детскими писателями, но почему-то не все это сознают. Недавно
один критик похвалил очень серьезную сказку, сказав, что автор ни разу не
улыбнулся. Да с чего же ему было улыбаться? Мне кажется, нет мысли ужасней, чем
такая: если у нас и есть что-то общее с детьми – это «детское» (в отрицательном
смысле), а все детское непременно смешное. Мы должны встречаться с детьми на
равных, ведь мы и вправду равны. Наше превосходство, возможно, в том, что мы
гораздо больше знаем и (что ближе к нашей теме) лучше умеем рассказывать. Не
нужно ни руководить маленькими читателями, ни делать из них кумира. А хуже
всего смотреть на них, как профессионал на сырье, подлежащее обработке.
Конечно, мы стремимся не навредить им и, с Божьей помощью, надеемся сделать им
добро. Но при этом мы должны с уважением относиться к ним. Не нужно воображать
себя провидением или судьбой. Я не скажу, что чиновник из министерства
просвещения никогда не напишет хорошей детской книги. Все возможно. Но,
по-моему, шансов мало.
Как-то в ресторане я воскликнул: «Терпеть не могу чернослива!» «И я», –
вдруг отозвался из-за соседнего столика шестилетний малыш. Между нами мгновенно
возникла симпатия. Нам не показалось это смешным. Ведь оба мы знали: чернослив
– такая гадость, тут не до смеха. Мы, взрослый и ребенок, встретились как
независимые личности. Я не стану говорить об отношениях ребенка с родителями, с
учителями. Они много сложней. Но автор вне этих отношений, он даже не
родственник. Он обычный человек, он равный. Для ребенка он – как почтальон,
мясник или соседский пес.
ИНОГДА ЛУЧШЕ РАССКАЗАТЬ ОБО ВСЕМ В СКАЗКЕ
В шестнадцатом веке, когда повсеместно считалось, что поэт (а так называли
любого сочинителя) должен и развлекать, и наставлять, Тассо сделал важное
замечание. Он сказал, что поэт как поэт, стремится к одному – развлечь
читателя. Однако поэт, кроме того, – человек и гражданин, поэтому он хочет,
чтобы его книга была поучительной.
Я не хочу останавливаться на том, что в эпоху Ренессанса называли
«интересным», а что – «познавательным». Я не буду пользоваться этими терминами
– слишком много пришлось бы сделать оговорок. Оттуда я всего лишь позаимствую
различие между автором как автором и автором как человеком, гражданином или
христианином. Для меня это значит, что творческий замысел обычно складывается
из двух компонентов, которые можно назвать мотивом Автора и мотивом Человека.
Когда писателем движет лишь один из них, боюсь, книги не будет. Если первого,
она появиться не может, если второго – не должна.
То и дело к Автору приходят мысли, которые могут послужить материалом для
книги. У меня все начинается с образов. Однако «закваска» эта бесполезна, если
ее не сопровождает стремление к Форме: стихи или проза, рассказ, роман, пьеса
или еще что-то. Когда есть и то и другое, перед вами – готовый мотив Автора. И
вот история бьется внутри него, стремясь выбраться наружу. Автору не терпится
вылить ее в какую-то форму, как хозяйке – кипящее варенье в банку. Это желание
преследует его, мешает работе. Он не может ни спать, ни есть. Он словно
влюбился. Пока Автор кипит, Человек оценивает книгу совершенно с иных позиций.
Он спрашивает, сочетается ли этот замысел с остальными желаниями Автора, не
противоречит ли его долгу. Может быть, задуманная книга слишком поверхностна,
слишком банальна (с точки зрения Человека, не Автора), чтобы оправдать
потраченные время и труд. Может, ее не удастся издать. Или же (тут Автор
приободряется) это – хорошо; хорошо не просто как литература, а вообще.
Звучит довольно запутанно, но именно так мы принимаем решения. Вам нравится
девушка, а подойдет ли она вам как жена? На обед вам хочется омара, но не
повредит ли это желудку, да и разумно ли тратить такие деньги на еду? Авторский
порыв – обычное желание (как бы зуд), и Человек должен рассмотреть его со всех
строи, как любое другое желание.
Теперь позвольте мне приложить все это к собственным сказкам. Кажется,
некоторые считают, что вначале я спросил себя, как рассказать детям что-нибудь
о христианстве, потом как средство выбрал сказку, собрал сведения о детской
психологии и определился, для какого возраста буду писать, набросал список
христианских истин и придумал к ним аллегории. Это – полная ерунда. Так я бы
не написал ничего. Все началось с образов: фавн под зонтиком, королева в санях,
величавый лев. Сперва там не было ничего от христианства, это пришло само
собой, позже, когда я уже кипел, настал черед Формы. Образы соединялись друг с
другом, возникала история. В ней не было ни сложных характеров, ни любовных
линий. Жанр, в котором все это отсутствует, – сказка. И как только я понял это,
я полюбил саму Форму: ее краткость, строгую сдержанность описаний, ее гибкие
традиции, ее непримиримость ко всякому анализу, к отступлениям, рассуждениям и
прочей болтовне. Я влюбился в сказку, мне нравился даже ее ограниченный
словарь, как скульптору нравится твердый камень, а поэту – сложный сонет.
Таким образом, Автор выбрал сказки, потому что они оказались идеальной
Формой для того, о чем я хотел рассказать.
Потом в разговор вступил Человек. Я подумал, что в детстве такие книги,
возможно, помогли бы мне самому не растерять веру.
Почему так трудно испытывать к Богу или Христовым страданиям те чувства,
которые, как нам говорят, мы должны испытывать? Думаю, именно потому, что речь
идет об обязанности, и это убивает чувства. Главная причина – здесь. Вредит и
благоговение. В детстве мне казалось, что о вере можно говорить лишь
вполголоса, как в больнице. «Что если перенести все это в волшебную страну, –
подумал я, – где нет ни витражей, ни воскресных школ, может, тогда ребенок
впервые увидит веру во всей ее мощи и устоит?» И я понял, что да.
Это был человеческий мотив. И все же у Человека ничего не получилось бы,
если бы сначала не закипел Автор. Заметьте, я все время говорю: сказки, а не
«детские книги». Профессор Дж. Р.Р. Толкиен в «Повелителе колец» показал, что
сказки не так уж близки детям, как думают издатели и педагоги. Многим детям
сказки не нравятся, а многие взрослые любят их. Дело в том, говорит он, что
сейчас их связывают с детьми, потому что у взрослых они не в моде. Они
оказались в детской, как когда-то там оказывалась старая мебель. Не потому, что
вдруг понравилась ребенку, а потому, что надоела родителям.
Мои книги написаны «для детей», но это не значит, что я рассуждал о чем-то,
недостойном внимания взрослых. Просто я убрал все, что для детей могло бы
оказаться непонятным или неинтересным. Я старался не смотреть на них свысока. Убежден:
книгу, которую стоит читать только в детстве, вообще не стоит читать.
Я не хочу преуменьшать ничьих заслуг и не знаю, соответствуют ли этому принципу
мои собственные книги. Я всего лишь надеюсь, что они помогут не только детям,
но окажутся полезными и для взрослых, ведь у взрослых могут быть те же самые
трудности.
Одни фантастику и сказку способны понять в любом возрасте, другие не поймут
никогда. Если книга удалась и нашла своего читателя, он почувствует ее силу.
Сказки обобщают, оставаясь в то же время конкретными; представляют в осязаемой
форме не понятия, а целые классы понятий, они избавляют от несообразностей. В
идеале сказка может дать даже больше. Благодаря ней мы приобретаем новый опыт,
потому что сказки не «комментируют жизнь», а делают ее полнее. Конечно, я
говорю о жанре вообще, а не о моих собственных книгах.
Да. Это – литература «для детей». Но не презираем же мы сон из-за того, что
дети снят крепко, или мед, потому что детям он нравится.
О ВКУСАХ ДЕТЕЙ
Недавно в каком-то журнале я прочел: «Дети – это особый народ». Кажется,
сегодня многие детские писатели, и особенно те, кто критикует так называемую
«детскую литературу», думают примерно так. Во всяком случае, считается, что
дети как читатели очень своеобразны, и производство книг, способных
удовлетворить их заведомо странный вкус, стало настоящей индустрией.
Однако, по-моему, факты опровергают эту теорию. Начнем с того, что не
существует литературного вкуса, общего для всех детей. Среди них есть те же
типы читателей, что и среди нас. Многие дети, как и многие взрослые, книгам
предпочтут любое другое развлечение. Некоторые читают спокойные, реалистичные
«истории из жизни» (к примеру, «Венок»), как некоторые из нас читают Троллона.
Одни любят фантазии и чудеса, как кто-то из нас любит Одиссею, Боярдо,
Ариосто, Спенсера или Мервина Ника. Других интересуют лишь справочники и
энциклопедии; такие есть и среди нас. Некоторые проглотят все что попало.
Глупым детям нравится читать про отличников, так же как глупым взрослым – про
миллионеров.
К этой проблеме можно подойти и по-иному. Попробуем отобрать книги, которые,
по общему мнению, любят все дети. Этот список будет выглядеть примерно так:
басни Эзопа, «Тысяча и одна ночь», «Гулливер», «Робинзон Крузо», «Остров
сокровищ», «Кролик Питер» и «Ветер в ивах». Только последние три написаны
специально для детей, по их с удовольствием читают и многие взрослые. А вот
сказки «Тысячи и одной ночи», которые не нравились мне в детстве, я не люблю до
сих пор.
Нам могут возразить: если некоторые взрослые книги и детям доставляют
радость, то вовсе не значит, что у детей те же вкусы. Просто им случается
даже среди серьезной литературы найти что-то для себя; иностранец в
английском ресторане может найти блюда, которые придутся ему по вкусу. А на
самом деле дети любят только чудеса и приключения.
Возможно, вы заметили, что сегодня мы называем «сугубо детской» любовь к
тому, что веками во многих странах любили и стар и млад. Древнегреческие и
скандинавские мифы, Гомер, Спенсер, фольклор – эти книги, которые сейчас с
удовольствием читают дети (хотя далеко не все), когда-то и взрослые с радостью
читали.
В сущности, даже сказки изначально не предназначались для детей – при дворе
Людовика XIV (да и не только там) их рассказывали и любили. Профессор Толкин
заметил: все, что выходит из моды у взрослых, отправляется в детскую, будь то
сказка или старая мебель. Но если бы волшебные истории сегодня нравились всем
детям и не нравились бы ни одному взрослому (а это не так), мы не смогли бы
сказать, что особенность детей – в их любви к ним. Особенность их в том, что
они по-прежнему любят чудо, даже в двадцатом веке.
Мне кажется неразумным говорить: «То, что радовало человечество, когда оно
было молодо, в детстве радует каждого». Здесь подразумевается параллель между
индивидом и человечеством, а мы не можем ее провести. Каков возраст Человека?
Он еще в колыбели? Вырос? Уже впадает в маразм? Поскольку мы не знаем точно,
когда он появился, и понятия не имеем, когда исчезнет, вопрос этот кажется
бессмысленным. Кто знает, суждено ли ему вообще повзрослеть? Может быть,
Человека убьют и детстве.
Думаю, я меньше всего погрешу против истины, если возьмусь утверждать, что
странность маленьких читателей именно в том, что они совсем обычны. Это мы
странные. В литературе то и дело возникают новые веяния; моды приходят уходят.
Все эти причуды не могут ни улучшить, ни испортить вкусы детей, потому что дети
читают только для удовольствия. Конечно, у них небольшой запас слов и они
многого еще не знают, так что некоторые книги им непонятны. Но за этим
исключением вкусы ребенка – это вкусы обычного человека, они склоняются к
глупости, когда все вокруг глупы, или к, мудрости, когда все вокруг мудры, и не
зависят от мод, течений и революций и литературе.
И вот, любопытный результат. В наше время, когда общепринятые правила
хорошего вкуса настолько скучны и ограниченны, многие книги в первую очередь
нужно адресовать детям, если их вообще стоит печатать. Вы хотите рассказать
историю? Так обращайтесь же к тем, кто все еще ценит их.
Искусство слова как таковое не интересует современный литературный мир; он
занят поиском технических новшеств и «идей» – не художественных, а социальных
или психологических. Мысли, заключенные в «Хватайчиках» Мори Нортон или в
«Отдохновении миссис Мэшем» Теренса Уайта, раньше можно было отразить не только
в «детской литературе».
Итак, сейчас у нас есть «детские писатели» двух типов. Во-первых, те, кто
ошибочно решил, что дети – «особый народ». Они тщательно «изучают» вкусы этих
странных созданий – как антрополог, наблюдающий обычаи дикого племени, – или
даже вкусы отдельных возрастных групп и классов, на которые подразделяют тот
«вид» людей, и преподносят ребенку не то, что любят сами, а то, что они, как им
кажется, должны любить. Часто ими движут воспитательный и нравственный мотивы,
а иногда и коммерческий.
Другие писатели знают, у детей и взрослых много общего. Исходя из этого они
и пишут. Па обложках они делают пометку «Для детей», потому что дети сегодня –
единственный рынок, открытый для книг, которые эти авторы хотят писать несмотря
ни на что.
ВСЕ НАЧАЛОСЬ С ОБРАЗОВ
Издатель попросил меня рассказать вам, как я написал «Льва, Колдунью и
платяной шкаф». Попытаюсь. Правда, не стоит верить всему, что писатели говорят
о своей работе. Это не значит, что они нарочно обманывают нас. Просто когда
человек пишет, он слишком увлечен самой историей и не может, откинувшись на
спинку стула, размышлять, как ему это удается. Да это и помешало бы работе;
попробуйте понять, что надо делать, чтоб завязать галстук – вы тут же
разучитесь его завязывать. А когда автор книгу закончит, он почти и не помнит, как
писал ее.
Одно я знаю точно. Все семь книг о Нарнии и три фантастические повести
начались с мысленных образов. Сперва историй не было, были просто картинки.
«Лев» начался с такой: Фавн под зонтиком идет по заснеженному лесу с пакетами в
руках. Этот образ преследовал меня лет с шестнадцати. И вот однажды, когда мне
было около сорока, я подумал: «А не написать ли об этом историю?»
Сначала я не очень хорошо представлял, о чем она будет. Но потом вдруг
появился Аслан. Кажется, в то время львы снились мне очень часто. Иначе я не
могу объяснить, откуда и почему возник лев. Но как только в книгу вошел он, все
стало на места. А вскоре появились и остальные шесть сказок.
Так что вы видите: я очень мало знаю о том, как родилась эта книга. Я не
знаю, откуда взялись образы, и не верю, что кто-нибудь скажет точно, как он
выдумывает истории. Сочинительство – загадочная штука. Когда у вас «есть
мысль», можете ли вы точно объяснить, как она пришла к вам?
Клайв Стейплз Льюис
.jpg)
Комментариев нет:
Отправить комментарий